Пламя - читать онлайн

Я стихи работал честно

Но искусством их не звал

С Иисусом мне уныло

Да и Маркса я читал

Пламя гаснуть не просил я

Искра – ярче под конец

Так ступай скажи мессии

Как бывает у сердец

Дымка летних поцелуев

Где второй я занял ряд

Женщины за все в ответе

Где соперники бузят

Дело, в общем, пустяково

Но оставило рубец

И пришел я вновь проверить

Как бывает у сердец

Одевался я шикарно

Ставил цену просфоре

У меня на кухне киска

И пантера во дворе

Мне в застенке одаренных

Дружбу предлагал стрелец

Чтоб не нужно было знать мне

Как бывает у сердец

Следовало все предвидеть —

Словно карту звезд я знал

И не стоило глядеть мне

Первый взгляд – уже пропал

Парой были мы что надо

Но уж лучше без колец

Некрасиво, неизящно

Как бывает у сердец

Ангел обзавелся скрипкой

А на лире – черт игрун

Души – мелкая рыбешка

И акула – каждый ум

Я открыл все окна в доме

Да темно, темно везде

Просто сдайся – станет проще

Что бывает у сердец

Свою честную работу

Я искусством не считал —

Там рабы уже трудились

Жар певцов жал и сжирал

Правосудие прогнулось

И калеки прут в нужде

Все спустил я, защищая

Что бывает у сердец

Я учился вместе с нищим

Ему драли кожу с плеч

Когти очень многих женщин

Кем не смог он пренебречь

Нет урока, нет морали

Не поет в листве скворец

Нищий лишь благословляет

Что бывает у сердец

Я всегда работал честно

Но искусством не считал

То, что мог поднять, не тужась

Профбилет свой потерял

Из отцовского обреза

С детства я умел стрелять

Мы сражались за идею

Не за право восставать

Пламя гаснуть не просил я

Искра – ярче под конец

Так ступай скажи мессии

Как бывает у сердец

Люблю тебя я, Мэри

Как словом не сказать

А если б мог сказать я

Нас бы пришли вязать

Арестовали нас бы

И выбросили ключ

Мир нас не любит, Мэри

Он мстителен и злющ

У нас минутка, Мэри

А после нам – кранты

40 секунд от силы

Так мало, знаешь ты

30 секунд, малышка

Осталось нам любить

Услышат, как смеемся мы

И нас примчатся бить

Люблю тебя я, Мэри

Как словом не сказать

А если б и сказал я

Пришли бы нас вязать

Нас заперли бы в карцер

И выбросили ключ

Мир нас не любит, Мэри

Он мерзок и колюч

вспоминаю каре ягненка

на днях у Мойши

все мы вкусные друг для друга

всякая плоть съедобна

даже рептилии и насекомые

даже ядовитый норвежский лютефиск

зарытый в землю за тысячу лет перед подачей

даже ядовитую японскую рыбу фугу

можно приготовить так

чтобы гарантировать разумный риск

за столом

я слышал по радио

счастливый кролик на кроличьей ферме

крольчихе-экстрасенсу

не грусти

здесь классно

все такие добрые

мы не одни такие

сказал кролик

успокаивая ее

всех нас захавают

как сказал кролик

крольчихе-экстрасенсу

Поздно менять

Свой взгляд в былом

Ушел в тираж

Мой милый том

Поздно стыдить

Им нипочем:

Игра людей

С нагим огнем

Поздно на меч

Себя бросать

Сейчас ведь год

20—05

Не важно, чем

Накрыт мне стол

Ты опоздал

Мой милый том

Весь смысл стихов

Не в болтовне

Они – о них

Не обо мне

Я знаю, что я слаб

Я знаю – ты сильна

И мне не место здесь

Колена преклонять

А если б я рукой

Твою красу мог взять

Пошли бы кровь и гной

Могу это понять

Колени развела

Сиротство показав

И сорвалось с цепей

То сердце без родства

Ты, от натуги ослабев

На душу мне легла

Отверг ум душу, но с тобой

Будет она цела

Чтобы я мог твою красу

Любить издалека

Пока в мой безразличный мир

Не вступишь ты, близка

Порой так одиноко

Что рушить не с руки

На баш тебя я б обменял

Весь свой запас тоски

Ведь я не знал

Не знал

Не знал

Как нужен я тебе

О плод мира, нас венчали

вовсе не на кожуре

в нас швыряли не лузгу

я так больше не могу

должен быть предел у жирных

и надежда, чтобы нищий

жил себе, ей-ей, не лгу

я так больше не могу

сколько врак у них про Б-га

гнут и гонят на бегу

всяк – хозяин на торгу

я так больше не могу

Я выплыл в отлив

Ночь была без луны

И знаки на небе

Совсем не ясны

Там меня поджидал

Откат волны

Швырнул на песок

Что морю чужой

С дитем на руках

И со стылой душой

И с сердцем моим

В форме плошки пустой

В редких случаях

меня наделяли способностью

гнать волны эмоций

по всему миру.

Это объективные события,

на которыми я был не властен.

Я поднялся на открытую сцену,

когда солнце только садилось за Башней Толидо,

и меня не отпускали

до полуночи.

Все мы,

музыканты и публика,

растеклись в благодарности.

Не было ничего, кроме

звездной темноты,

запаха скошенного сена,

и ветер поглаживал

каждого по лбу.

Я даже мелодии не помню.

Все шептали вокруг в унисон,

а я ничего не понимал.

Уходя со сцены,

спросил импресарио,

что они там говорили.

Он сказал, что они скандировали:

то-ре-ро, то-ре-ро.

В отель меня отвезла молодая девушка,

краса всей нации.

Все окна были опущены.

Поездка без сучка и задоринки.

Я не чувствовал дороги

и притяженья конечного пункта.

Мы не разговаривали,

и не могло быть и речи,

чтобы она зашла в фойе

или поднялась в мой номер.

Лишь недавно

вспомнил эту давнюю езду,

и с тех пор

хочется быть невесомым,

да никогда не выходит.

Мой адвокат говорит, не волнуйся

Мол, революцию сгубила наркота

Подводит к окну пентхауса

Рассказывает о планах

Подделать луну

Не взломать мне код

Льда нашей любви

Поздно понимать

Какой тут был пароль

К былому тянусь

И достану вот-вот

Но мне всё вокруг

Как последний оплот

Квиты мы во всем

Что там вспоминать

Но слышу я посулы

Тебе свои опять

Растранжирили мы

Свою правду почти

Но мы стелем постель

Подметаем полы

Если мир фальшив

Этот мир – не мой

Если кликнет тьма —

Двинусь за тобой

В пору срамоты

В страшную Беду

Позовут тебя —

Я с тобой уйду

Я гляжу на флаг

На сердце руку положил весь строй

Ах вот бы победить еще

В какой-нибудь из наших войн

Скажем, в тот удачный вечер

я знал, что дом в порядке

и смог незримо ускользнуть

хоть и горел желаньем

По тайной лестнице сбежав

в лесу я оказался

хоть ночь темна, спокоен я

дом у меня в порядке

Удача или мастерство —

никто меня не видел

слепа и скрытна эта ночь

маяк мне – только сердце

И бакен этот на мой путь

вернее солнца светит

там ждет меня Она Одна

из всех, кто есть на свете

А ночь затем велит мне встать —

ее уже раздела

и тем, кем стал Адам, Ей стать

как Еве до раздела

Чтоб Ей сумел я показать

что для Нее таится

то, что оставила Любовь

прежде, чем мир родится

Ее сосцы в руке Моей

ее персты – Мне чудо

лес возопил, из мертвых встав

и аромат повсюду

А кроткий ветер со стены

в сговорчивом тумане

разит меня у губ Ее

и Нас так нежно ранит

И привязавшись, сдавшись Ей —

влюбленной и Любови

мы тонем лилиями с Ней

всегда и вечно внове

грозится нас убить он

так часто и так чисто

скажи, что его любишь

и он чуть-чуть смягчится

давай слегка помедлим

давай придем позднее

враг набирает силу

пусть станет он сильнее

1.

Роси сказал:

Дзикан-сан, ты должен кое-что знать

да, Роси

ты худший мой ученик за все время

2.

Я исчез лет на десять.

Когда вернулся в Лос-Анджелес,

Роси пригласил на ужин.

После ужина он захотел остаться со мной наедине.

Роси сказал:

Когда ты уехал, половина меня умерла.

Я сказал:

Не верю.

Роси сказал:

Хороший ответ.

3.

Во время сексуального скандала с Роси (ему было уже 105)

в газетных репортажах часто упоминалось

о моей связи с ним.

Роси сказал:

Я доставляю тебе кучу хлопот.

Я сказал:

Да, Роси, ты доставляешь мне кучу хлопот.

Роси сказал:

Я должен умереть.

Я сказал:

Не поможет.

Роси не рассмеялся.

Если б не было в мире картин,

Мои были бы очень важны.

С песнями та же беда.

Раз уж это не так, поскорей станем в ряд,

Где-нибудь поближе к концу.

Порой я видел, как пошлым техницветом

Унижали женщину в журнале.

Я пытался ее воссоздать

В лучшей обстановке.

Порой мужчина.

Порой мне позировали живые люди.

Можно им повторить?

Спасибо, что пришли.

Еще обожал на столе предметы —

Подсвечники, там, или пепельницы,

Да и сам стол.

С зеркала на бюро

Спозаранку

Срисовал

Сотни автопортретов,

Напоминавших о том да сем.

Куратор назвал эту выставку

«Рисунки словами».

А я называю свои работы

«Годные украшения».

На коленях стою

Своих лет на краю

Дай мне в зеркало страсти упасть

А все, что я знал

Прочь уносит пусть шквал

В горнем свете мне жизнь свою прясть

Не найду я в нем тень

Но есть ночь, но есть день

И в объятиях – истины дрожь

Там есть то, что утратишь

И то, что найдешь

Что напишешь, а что и сотрешь

И тогда мое сердце вскроется

И хлынет любви океан

В несказанную схему страдания

Где давно уничтожен сам план

Оставшись без Сахары

я осмотрелся в комнате

и высмотрел ее сумочку

у ножки стула

просмотрел все записи

карандашом для бровей

в маленьком блокноте

нашел те самые стихи

что вы сейчас прочтете —

буквы размазались

но вот слово в слово:

«Выпрямись, маленький воин, – кончались они, —

ты не растратил жизнь понапрасну

на любовь ко мне».

Слышу порой как ты резко встанешь

и развернувшись

идешь ко мне

слышу будто бы шорох

Сердце скачет навстречу тебе

в воздухе

чтоб отвезти домой

и снова долго жить вместе

Потом вспоминаю

о непреодолимых масштабах любви

и готовлюсь к последствиям

воспоминаний и грусти

но воспоминания с перечнем лет

вежливо отворачиваются

а грусть как теленок

опускается на колени

в солому изумления

и на минуту пока еще

твоя смерть жива

мы отдыхаем

в вечных объятьях друг друга

Ванесса позвонила

аж из Торонто.

Сказала, что я

могу на нее полагаться,

если узнаю, почем фунт лиха.

Повесив трубку,

я поиграл

на свирели с шестью отверстиями,

которую она мне вручила

по случаю нашей разлуки.

Я ощупью понял пальцовку

и играл лучше,

чем когда бы то ни было.

Из глаз у меня лились слезы

из-за звучания

и воспоминания

о ее необычайной красе,

какой никому не избегнуть,

и потому что она сказала,

что песня пропала,

а меня избрали

из всех безработных,

меня выбрали

ее вернуть.

Тебя вижу я в окнах

открытых – смотри:

ничего нет за ними

ничего нет внутри.

Ты снимаешь сандалии

гривой бурю устрой,

опала краса твоя

износилась листвой

Письмо запечатано,

дописана повесть.

Ты вручила мне лилию —

а теперь это поле.

Слышу машины

Их шум презрен

Люблю свой кофе

Люблю Шармен

И в этот день

Взлететь, опасть

Начать и кончить

Не украсть

Люблю Шармен

Пусть я дурак

Она не против

Она добра

Взгляд ее сед

Но коль я гад

Позеленеет

Ее взгляд

Когда слушаю Моренте

Знаю что должен делать

Когда слушаю Моренте

Не знаю что делать

Когда слушаю Моренте

Жизнь моя так мелеет

Что уже не поплаваешь

Копаю но не спускаюсь

Тянусь но не поднимаюсь

Когда слушаю Моренте

Знаю что изменил

Торжественной клятве

Той самой что оправдала

Мои все измены

Когда слушаю Моренте

Отвергается алиби моей гортани

Ниспровергается алиби моего дара

Шестью безупречными ниточками насмешки

Отворачивается моя гитара

И хочется все отдать

Но кому это нужно

Когда слушаю Моренте

Сдаюсь своей слабой фантазии

Тоже давным-давно сдавшейся

Великому Голосу Харчевен

Семей и Холмов

Когда слушаю Моренте

Я смирён но не унижен

Теперь выхожу с ним

Из темноты которой не смог стать

В темноту песни которую не смог спеть

Песни что жаждет землетрясения

Песни что жаждет религии

Слышу затем как он начинает великий подъем

Слышу Аллилуйю Моренте

Его громовую убийственно-благостную Аллилуйю

Слышу как она восходит к невозможной случайности

И пронзает привычные двусмысленности

Заостренными рогами

Его непостижимых двусмысленностей

Его крик совершенное слово восставшее против

Потрясенных сердечных противоречий

Борется с ними и обнимает их

Душит в ревнивой супружеской безысходности

И он вешает его под собственным голосом

Над всеми разрушенными потолками

Разочарованным небом

Его голос вырвался из тины надежды

Крови гортани

И строгого обучения канте

И он его вешает

Царство Моренте

Куда он входит не как Моренте

А как великий безличный помазанный Голос

Харчевен Семей и Холмов

И нас уводит туда

За окровавленный палец за горло засаленный лацкан

Уводит остатки нас

В свое Царство

Царство Бедности что он основал сам

Лишь туда мы хотим

И хотели всегда

Там мы можем дышать воздухом детства

Нерожденным воздухом

Там мы наконец-то никто

Там нельзя обойтись без него

Слава Энрике Моренте

Слава Семье Моренте

Танцорам певцам

Апостолам Харчевен Семей и Холмов

Если у тебя есть стена, голая стена в доме

В моем доме все стены голые

И я обожаю голые стены

Разве что я бы повесил

На одну из своих обожаемых голых стен

Не обожаемых

Ей не нужно быть обожаемой

Ей не нужны прилагательные

Стена хороша и так

Но я бы повесил Розенгартена

Из деревянного

Гребня с чернилами

Вечно уходящего в никуда в вихре неизгладимых параллельных кривых

Буква или женщина?

Еще одна безупречная поразительная черная буква в слове

Средь сотен слов

В непрерывной эпопее Розенгартена прославляющей

Священную и неослабную тягу рода людского к себе подобным

Твое сердце как белая бумага

На которой аккуратно разбрызгана женщина

Она нужна им обоим чтобы стать важными

Будь у тебя огромная белая стена

И ты бы повесил сотни его властных женщин в ряд

Тебе не пришлось бы долго изучать

Каллиграфию

Чтобы понять и простить себя

За то что так часто влюбляешься

И побеждаешь в нашей загадочной и лучезарной гонке

И так прекратились бы любые дурацкие споры

О красоте

В которые тебя втягивали

То же самое с мебелью

У меня есть пара деревянных столов

Купленных за песню давным-давно

Я полировал их годами

И не хочу ничего на них ставить

Кроме локтей тарелки стакана

Но на одном у меня Розенгартен

Ведь Розенгартен славит дерево на котором стоит

Ведь сделан он с той же мыслью

Что и стол сотню лет назад

Мыслью о чести, умении, скромности

Что терпеливо проявляет себя в невыразимо

Полезном изделии

Тебе пришлось бы пожить с Розенгартеном

Чтобы понять, как он полезен

Полезен как стол и стена

Как он обслуживает твою беспомощность

Помещает в комнату твою «пропащую жизнь»

Ты забыл об исследовании

Так и в великой поэме у Розенгартена

Ни единого лишнего слова

Ни единого лишнего тома

Ни жеста, ни образа, ни подмига

Что напрашиваются на комплимент

Он такой как есть

Уважает традицию, к которой восходит

Но от нее не зависит

Стоит в окружении комнаты

Ежесекундно заводя

Новую тревожащую оригинальную дружбу со светом и воздухом

В которой так глубоко нуждается комната

Чтоб орошать и освежать твою борьбу

Если у тебя есть сад или пашня

И ты хочешь чтобы они процветали

Расставь там побольше Розенгартенов

Его огромных властных Ашер

Обтекаемых женских фигур

Что искали мужчины и женщины и поклонялись им

На «высоких местах» в Библии

И по-прежнему поклоняются

Пока мы идем рука об руку

Сквозь запутанную и обшарпанную маловажность

Официальной своей исправленной публики и частной обыденной жизни

И вот вдруг Она:

Рожденная целиком из себя

Убедительная и услужливая

Рывок гладкой энергии не рассекающей воздух

А смягчающей и мягко {легко?} воспламеняющей

Вознесенный на простой каменной лестнице

Которая сама по себе – шедевр восходящей гармонии

Вознесенный к загадке красоты

Которую никто не отважится объяснить

Вознесенный по тайным причинам

Которые известны каждому

Вознесенный в привычных горестных обстоятельствах

И глубокой внутренней уверенности в совершенстве

И теперь твоему саду

Больше не о чем напоминать

Всегда думаю какую песню

Спеть Анджани

Она будет о нашей жизни вдвоем

Она будет очень легкой или очень глубокой

Но только не чем-то средним

Я напишу слова

Анджани мелодию

Я не смогу ее петь

Ведь она поднимется чересчур высоко

Анджани будет петь прекрасно

И я буду исправлять ее пение

А она исправлять мой текст

Пока песня не станет прекрасной как никогда

Потом мы будем слушать ее

Нечасто

Не всегда вместе

Но изредка

Всю оставшуюся жизнь

Когда б ни услышал

Округлый звук я

В глубокой ночи

О Мать!

Найду тебя вновь.

Когда б ни стоял я

Под светом

Гладких небес

О Отец!

Главу я склоню.

Спускается солнце

Наши тени плывут

Темнеют сосны

О Милая!

Пора нам домой.

Канье Уэст не Пикассо

Пикассо это я

Канье Уэст не Эдисон

Эдисон это я

Тесла это я

Джей-Зи не Дилан чего-то там

Дилан всего это я

Я Канье Уэст Канье Уэста

Канье Уэст

Великого фуфлового перехода дерьмовой культурки

Из одного бутика в другой

Я Тесла

Его катушка

Что произвела электричество мягкое как постель

Я Канье Уэст каким считает себя Канье Уэст

Когда сталкивает твою жопу со сцены

Я подлинный Канье Уэст

Больше особо не тусуюсь

Никогда так не делал

Просто возвращаюсь живым с войны

Которой у нас еще не было

Старик говорит другу (по телефону), что

собирается в молельню вечером. Это разрушающаяся

молельня во враждебном черном районе Лос-Анджелеса.

Нет даже половины миньяна (необходимых десяти

человек). Прихожане стары, молитвы читаются плохо,

сквозняки, само это место наполнено убожеством

и люмбаго. Старик приглашает друга посмеяться

вместе с ним над крушением неудавшегося духовного

приключения, приключения, на которое они оба

когда-то имели большие виды. Но его друг не

смеется. Друг становится одновременно Нахманидом,

Бодхидхармой и Святым Павлом в религиозном

наставлении. «Тебе не следовало говорить мне, что ты

собрался в молельню. Ты теряешь благочестие.

Остался бы в выигрыше, если бы промолчал». Что?

Благочестие? Молчание? С кем вообще говорит

этот старик? И так много. Друг упрекает его

в хвастовстве, в отсутствии благочестия, но вроде

как отпускает. Потом они прощаются, старик надевает

халат, который уже не так просторен после того, как

он бросил курить. На ночном столике почти полный

пузырек прозака. Он купил его пару месяцев назад,

но почти сразу перестал принимать таблетки.

Они оказались бесполезны. Вряд ли есть что-то

бесполезней их. Господи, он не может даже рассказать

другу (по телефону) о своем люмбаго и не выслушать

в ответ лекцию. Ладно, по крайней мере, дантист

не отругал его, когда он вернулся к нему на прошлой

неделе. После двухлетнего отсутствия, с гниющим ртом,

запах которого никто (дантист, ассистент, да и он сам)

не смог вынести, когда начали выскабливать костную

ткань. Его дантист тоже старик. «Давай займемся этим», —

только и сказал он. Старик завязывает халат и включает

весь свет в квартире (чтобы его снова не ограбили).

Он запирает дверь и едет в зону боевых действий,

потом паркуется во дворе дзендо (это на самом деле

не совсем молельня). Эвника здесь. Она здесь уже

двадцать пять лет. «В моем возрасте», – слышу

ее голос. Что-то о том, как легко она простужается

сейчас. Койо тоже здесь. Не помню его христианское

имя. Пальцы его правой руки опухли от кошачьих укусов.

Инфицировались. Он возится с благовониями. Эвника

чихает и кашляет. Полицейский

вертолет заглушает пение. Здесь холодно. Нас

только трое. Пух вылезает из

подушки, так же, как сок вытекает из этого

рассказа, и я больше не злюсь на тебя,

Стив. Более того, старый дружище, ты

прав. В этом есть смысл.

Ты последняя

кто так на меня посмотрел

Когда это было?

Где-то между 11 сентября и цунами

Ты взглянула на мой пояс

и я тоже опустил взгляд на пояс

ты права

неплохой

и мы разошлись по своим делам.

Не знаю, как у тебя

но у меня все на редкость спокойно

несмотря на мнимую турбулентность

судебных тяжб и преклонного возраста

Божья скука

это душераздирающая

скрипка скрипка скрипка

той твари, что говорит

«я», «мое» и «мне»

не стоит клониться в стыде —

вместе с озерами и горами

эго уже сотворено

и священно вполне

Из душа ты выходишь

Прохладна и чиста

Цветком благоухаешь

Степная красота

Юдоль пылает, Мэри

Безвидна и пуста

Люблю, когда смеешься ты

Мир отступает прочь

Живу, пока смеешься ты

Молитвам не помочь

Но мир сейчас вернется

И воцарится ночь

Встань со мною, Мэри

Сякнет вода моя

Она не как вода сейчас —

Горька и грязная

Постой со мною, Мэри

Благодатная

Пора нам расставаться

Слились минуты в ил

Сейчас меня оставишь ты

Мне бой часов не мил

Душа моя – оружие

Я голову склонил

Постой со мною, Мэри

Сякнет вода моя

Зверь истекает кровью

Цветы горчат, но я

Стою с тобою, Мэри

Благодатная

Эту «Лос-Анджелес таймс»

прочитает

мужчина по имена Карло.

Он умрет, перенося жену

(у нее отказали ноги)

в туалет.

Я буду сидеть под солнцем

и писать о них.

Умрет мой пес,

мой хомяк, моя черепаха,

моя белая крыса, моя тропическая рыбка,

моя марокканская белка.

Умрут мои мать и отец,

а также мои друзья Роберт и Дерек,

Шейла умрет

в новой жизни без меня.

Умрет мой школьный учитель,

мистер Уэринг.

Умрет Фрэнк Скотт,

оставив после себя больше свободы в Канаде.

Умрет Гленн Гульд

в зените славы.

Умрет Маршалл Маклюэн,

изменив пару значений.

Умрет Милтон Эйкорн,

вскоре после того как затушит сигару

о мой ковер.

Умрет Лестер Б. Пирсон

в уинстончерчиллевской бабочке.

Умрет Блисс Кармэн

а потом я узнаю о его одиночестве.

Умрет Группа Семерых,

прославив несколько мест,

где я стоял лагерем,

разбивал палатку

и потрошил рыбу,

любуясь Энн из Карлайла.

Мой зять,

cамый известный из Часто летающих,

умрет Верным сыном Закона,

оставив моей сестре два миллиона миль.

Неважно,

что все они умерли

задолго до моих предсказаний.

История закроет глаза

на мелкие глюки во временной последовательности

и наоборот

сосредоточится

на моих неустанных заботах

о чисто канадских делах.

Хочешь дать сдачи, но никак

И хочешь помочь, но никак

И ружье не стреляет

И не взрывается динамит

И ветер дует куда не надо

И никто тебя не слышит

И повсюду смерть

И ты все равно мрешь

И ты устал воевать

И не можешь объяснять еще раз

Не можешь больше объяснять

И застрял за своим домом

Как старый ржавый пикап

Какому больше не перетащить ни груза

И ты не живешь свою жизнь

Ты чью-то жизнь живешь

Кого-то незнакомого, неприятного

И скоро она завершится

И поздно начинать все сызнова

Вооружившись тем, что знаешь теперь

И все твои дурацкие подаянья

Вооружили бедноту против тебя

И ты не тот, кем хотел быть

Даже близко не он или она

Как мне отсюда выбраться

Из пакости нечистоты

Не омыться, не освободиться

Замаран сплетнями и известностью

Ты устал и все в прошлом

Ты не можешь уже

Вот к чему эта песня

Вот к чему эта тишь на душе

И ты не можешь уже объяснять

И не можешь вгрызаться

Потому что гладь – как сталь

А все твои тонкие чувства

Твои изысканные прозренья

Твое знаменитое понимание

Испаряются до поразительной

(Для тебя) неуместности

Когда ты просыпаешься в панике

и у тюльпанов от Ральфа

почти получилось,

почему бы тебе не сменить воду

и не подрезать стебли,

может найти вазу немного выше

и помочь им стоять прямо?

Когда ты просыпаешься в панике

и дьявол почти заставил тебя

броситься со скал религии,

почему бы тебе не лечь спокойно

перед жестокими движениями

повседневной жизни

и не снять сливки с некоторых деталей?

Ты знаешь, что я смотрю на тебя,

знаешь, о чем думаю,

знаешь свои интересы.

Я умею так,

что забудешь о моей старости,

если только не захочешь о ней помнить,

если только не захочешь увидеть,

что происходит с желанием,

когда оно освобождается

чтобы занятие любовью стало бесстыдным

для каждой женщины

и ее чулочков

Что желание успокаивается

можно увидеть по двум людям

вдалеке, на зеленом одеяле

(возможно это не одеяло, а мох);

два человека машут издалека,

растягиваясь как вещи,

которые нужно просушить

нежными улыбками на

маленьких круглых лицах;

машут рядом с желанием,

что покоится впереди,

горообразное, спокойное,

преданное, как собака, сделанная из слез.

что грядет

десять миллионов человек

на улице

не остановить

что грядет

Американские вооруженные силы

не могут контролировать

Президента

Соединенных Штатов

и его советников

не могут затевать

инициировать

командовать

или управлять

все

что ты делаешь

и от чего уклоняешься

приведет нас

в одно и то же место

которого мы не знаем

твоя злость на войну

твой страх смерти

твои спокойные стратегии

твои смелые планы

урегулировать

ближний восток

свергнуть власть доллара

установить

4-й Рейх

жить вечно

заткнуть евреев

повелевать космосом

привести в порядок свою жизнь

улучшить религию

ничего не стоят

ты не понимаешь

последствий

того что творишь

ох, и еще одно

тебе не понравится

то что наступит потом

Америка

Это не то, что я люблю

жить в отеле

в таком месте, как Индия,

писать о Б-ге

и бегать за женщинами.

Кажется, именно это

я и делаю.

Я возглавлял школу

был головой школы

Джон был руками

Пегги очком

а Дженнифер пальцами на ногах.

Я был без ума от очка.

Ну и видок у меня был

в полосатом футбольном свитере

и хоккейной рубашке с треугольным вырезом.

Не зря Пегги была

под моим влиянием.

До самой аварии.

Потом я ее потерял.

Развеваются флаги и колышутся вымпелы.

Для команды гостей все потеряно.

Вот и я сижу на плохом месте,

хмурясь от нашей победы.

Не могу оторвать глаз

От подпрыгивающей юбчонки.

Я – о чирлидерше

По имени Пегги.

Сорок семь лет назад.

Это прошлое.

Никогда не думаю о Прошлом,

но иногда

Прошлое думает обо мне

и так легко-легко

садится на лицо —

Мы с Пегги,

и Джон, и Дженнифер,

шарфы на ветру,

мы мчимся

в семейном родстере

к кому-то домой

в Нантакет,

и я снова могу ходить.

цветы ненавидят нас

животные молятся о нашей смерти

как только я узнал об этом

убил свою собаку

теперь я знаю что они задумали

ромашка ирис роза

почему не было мира между людьми

почему ничего не работает

и нет пути назад

выбросьте букет вашего друга

убейте всех животных

но не ешьте их мясо

теперь я знаю о чем они думают.

их половые органы в воздухе

их вонючий мех

и звериный инстинкт в сердце

что они сделают с нами если победят

как здорово будет без них

мы просто заживем своими короткими жизнями

которые длиннее чем у них

но грустно

что цветы ненавидят нас

что животные молятся чтобы мы умерли

как только я узнал об этом

убил свою собаку

Они ненавидят нас

Они молятся чтобы мы умерли

Проснись Америка

Убей свою собаку

Надеялся сбежать

Но вынужден отстать

И лучше мне сказать

По-свойски

Я трус был до сих пор

И слышал приговор

Не должен быть задор

Геройским

А кто-то по шоссе

Летит в своей красе

И несмотря на все

Довески

Они счастливей нас

Б-г любит их сейчас

И могут они красть

Злодейски

Пусть тоже я грешил

Но милосерден был

Поэтому, как в милой

Пьеске

Ошибку совершил

И змея не убил

Чтоб он подольше жил

Не по-библейски

Все думал – убегу

Но вот ведь: не могу

Без всякого скажу

Старания

Я не бывал готов

И промысел суров

Не я других голов

Румянее

Есть те кто все успел

Их тарантас летел

Мутны, но не предел

Доверия

Их пусти в калашный ряд

Пусть же все на них глядят

Дети господа галдят

Поганые

Ты слыхал про то небось

Я урвал, а им далось

Я-то весь прогнил насквозь

Но с состраданием

Ошибку совершил

И змея не убил

Ссудил ему не как

В Писании

На Лысой горе зима

Монахи сгребают снег

Врата без ворот распахнуты[6]

Но туда не идет человек

Тут холодно, мрачно, опасно

И скользко, как голая ложь

Никому не хочется быть здесь

Лучше ляжешь и просто умрешь

Тут несварение у всех

От этих трапез грубых

Бесценный кал былых времен

Застыл в замерзших трубах

На Лысой горе зима

Монахи сгребают снег

Врата без ворот распахнуты

Но туда не идет человек

Не стоит твердить об изъянах

Забудь о своей чистоте

Коль хочешь взобраться на Лысую гору

Сперва свои цепи надень

Тут холодно, мрачно, опасно

И скользко, как голая ложь

Кому же хочется быть здесь

Лучше ляжешь и просто умрешь

Какие тебе Гималаи

Какая тибетская тень

Коль хочешь взобраться на Лысую гору

Сперва свои цепи надень

это не важно, родная,